НЕСТИ ХРИСТА

.

ПРОПОВЕДЬ СВ. БЕРНАРА НА БОГОЯВЛЕНИЕ 

Когда настала полнота времени, явилась также полнота Божества  

       «Се, явилась благость и человечность Спасителя нашего, Бога». Благодарение Богу, столь изобильно изливающему утешение на странников, какими мы являемся в этом изгнании, в этой скорбной земной юдоли.   Доколе не явилась Его человечность, Его благость также оставалась сокрытой. Она, несомненно, существовала прежде, ибо милосердие Божие извечно. Но как бы можно было постичь то, сколь она безмерна? Ибо она была предметом обетований, а не опыта, и потому множество людей не верило в нее, хотя Бог многократно и многообразно говорил о ней в пророках. «Я мыслю о мире, не о несчастье», - говорил Он. Но что мог ответить человек, когда он испытывал несчастье, а не мир? «Доколе будете вы говорить: мир, мир!, а мира нет?». Вот почему вестники мира горько плакали, говоря: «Господи! Кто поверил слышанному от нас?». Но теперь – пусть люди верят в то, что они видят, ибо утверждения Господни поистине непреложны. Действительно, чтобы даже ослабевшее око было способно увидеть это, «в солнце поставил свой шатер».  

       И вот мир уже не обещается, но посылается, не откладывается на будущее, но дается, не прорекается, а предлагается. Бог-Отец ниспослал на землю как бы кошель, полный милосердия; да, говорю я, как бы кошель, который Страсти Господни должны будут разорвать, чтобы распространилось то, что он содержит: наш мир; кошель, возможно, малый, но полный. Нам был дан Младенец, но в Нем обитает вся полнота Божества. Она явилась во плоти, чтобы дать Себя узреть даже плотским, и чтобы Ее человечность, так явленная, позволила узнать Ее благость. Действительно, как только человечность Божия позволила себя узнать, благость Его больше не может оставаться сокрытой. И как бы мог Он явственнее выразить Свою благость, как не облачившись в мою плоть? В мою, говорю я, а не Адама, не в ту, какой она была до грехопадения.  

       Почему же с такой заботой возвещает Он о Своем милосердии, настолько, что принимает даже наше убожество? Почему преисполнен Он такою благостью, что Слово Божие ради нас делается иссохшею травою? Господи, что есть человек, что Ты так заботишься о нем? Что он есть, что Ты отворяешь ему Свое сердце? Вот о чем следует задумываться человеку, чтобы познать, как сильно Бог о нем заботится, вот из чего следует человеку научиться тому, какие мысли и какие чувства питает к нему Бог. И потому не думай о своих страданиях, но о Его. О том, кем Он стал ради тебя, признай свою ценность в Его очах, чтобы Его благость явилась тебе из Его человечности. Ибо уничижение, которое Он претерпел в Своей человечности, было величием Его благости, и чем более Он делается презренным ради меня, тем дороже для меня Он становится.  

       «Се, явилась благость и человечность Спасителя нашего, Бога», – говорит Апостол. Да, сколь велика и очевидна благость Божия и Его человечность! И каким великим сиянием Он осиял нас, присовокупив к человечности имя Божие!  

_____________________________________________

       Этот текст я взял из Службы чтений на 29 декабря, в октаву Рождества Господня, со след. сайта: Les cervices de la liturgie catholique (там следует подобрать дату).

      Переводил я не с латыни, на которой, очевидно, писал св. Бернар, а с французского, и сразу хочу сделать замечание по переводу: слово humanité (лат. humanitas) по-французски (и по-латыни) значит и «человечество», и «человечность» - по-русски мы четко различаем эти два понятия, «человечество» это вся совокупность людей, а «человечность», «гуманность» - некое доброе моральное качество, синоним – «человеколюбие», так и написано в русском переводе стиха Тит 3,4, который цитирует Бернар. Но св. Бернар употребляет это слово в обоих смыслах сразу, обыгрывая глубокую связь между «человечеством» и «человеколюбием», или благостью: как бы мы могли оценить благость Божию, если бы Бог не стал человеком, не принял человечества?  

       И в этом – главное, чем зацепил меня этот текст, а не в тонкостях словоупотребления.   Ибо «теперь – пусть люди верят в то, что они видят…». И «мир уже не обещается, но посылается, не откладывается на будущее, но дается, не прорекается, а предлагается». Т. е. для Бернара очевидна разница между его положением и положением ветхозаветного человека: тому приходилось верить пророкам на слово, тогда как для Бернара благость Божия очевидно воплотилась во Христе Иисусе. Т. е. в Иисусе он «верит в то, что видит». Иисуса Христа он видит. Для него это совершенно реальный персонаж – чуть было не сказал: «исторический», но в том-то и разница, что не исторический, а живой.  

       У нас, у меня, во всяком случае, такой непосредственной веры попросту нет. Мое положение мне представляет куда более сходным с положением ветхозаветного человека, который вынужден верить пророкам на слово. Тогда как Бернар, повторяю, видит.   Почему так? – Первое, что приходит в голову: он жил так давно, что от него было гораздо ближе до Христа. Но это не правда. От Христа Бернара отделяло двенадцать столетий, в полтора раза больше, чем нас от Бернара. И дело не во временной близости, но в самом способе восприятия времени.   Для нас, для меня, время это категория прежде всего историческая. Или даже, по-современному выражаясь, «виртуальная». То, о чем я знаю из книг, теоретически. И этих знаний у меня гораздо больше, чем знаний жизненных, личных. Одного своего прадедушку я помню, застал, его отца видел на фотографиях, но дальше – полный мрак. Другого знаю немного по рассказам деда, но дальше тоже полный мрак. Поднатужившись, я сосчитал, что, вообще-то, прадедушек у меня должно быть четверо. Ну, да, вот еще бабушкиного отца звали Давид, знаю хотя бы по имени. А вот четвертого не знаю даже, как звали. (Ага, спросил у мамы, она помнит: Эрнест). Получается, что даже ближайших своих предков я знаю гораздо хуже, чем Пушкина и Чехова. О царе Александре Втором, да и о Первом, кстати, и уж подавно – о Наполеоне Бонапарте, мне известно куда больше, чем о людях, от которых я унаследовал цвет волос, разрез глаз, и вообще, самое жизнь. И получается, что прошлое для меня это то, о чем читают в книгах. А в книгах читают о всяком, в том числе о Христе. А написать, как известно, всяко можно. И это, как ни веруй, а непременно маячит на заднем плане сознания любого современного человека.  

       У Бернара, у людей его эпохи это было совсем не так. О прошлом они знали не из книг, но из опыта. Вот эти вот ворота защищал мой дед, и здесь был ранен. Он сам показывал, куда и как. Вот эту вот часовню возвели жители нашего квартала в благодарность за избавление от чумы, от которой умерла моя бабушка, зато мама не заболела и все мне передала. Палестина – это куда ходил в поход мой дядя, и привез оттуда раны, благовония и дивные рассказы – о том, что видел сам, а не о том, что рассказали гиды или написано в путеводителе. И точно так же, как ворота, часовня и раны дяди свидетельствуют о действительных событиях, точно также церковь Рождества Христова говорит о событии отнюдь не виртуальном, а о самом настоящем. Я там молился, сколько себя помню, и там же молились мои предки. Поэтому рождение Христа для меня – такое же непреложный факт, как рождение деда, дяди или мое собственное. Вот почему Бернар Христа видел, тогда как мы о Христе только знаем.  

       Как с этим быть? – Наверное, не завидовать Бернару: прошлого не вернешь, да мы бы с вами в этом прошлом и не прижились; так что надо не завидовать, а посмотреть, нет ли и у нас чего-нибудь, что помогло бы нам Христа увидеть? – И получается, что главное-то есть, поскольку у нас есть Церковь! Не просто часовня, построенная в честь избавления от чумы, но вся вселенская Церковь, возведенная на Христе, которой неоткуда бы взяться, если бы не Рождество Христово!  

       Принимать свидетельство Церкви – вот что позволит принять Христа живого, а не исторический персонаж с не слишком достоверной и подробной биографией. И принимать свидетельство не только институции, Папы, Соборов, епископов, иерархии, но прежде всего – свидетельство живых людей, вот этих верующих вокруг нас.  

       Они, конечно, разные; не каждый и не часто несет для нас свидетельство, но, приглядевшись, так легко научиться различать, что и когда в ком и когда свидетельствует о Христе! И принимать именно это (а не то, что батюшка пьяница или монахиня сплетница).  

       Но если даже навстречу попадаются все чаще пьяницы и сплетницы, то вспомним, что на вопрос: «А кто мой ближний?» Христос ответил, в притче о милосердном самарянине: «Иди, и сам будь ближним всякому, кто в этом нуждается!» Неси Христа, и станет Он тебе ближе даже Чехова и Пушкина.